– А строжайшее следствие?
– Не знаю. Была одна телеграмма вскоре после того письма, которое я вам читал. Сказано было: «Говорят, ревизор энергически принялся за очистку авгиевых конюшен попечительства над училищем». А потом и нет ничего – по крайней мере я не видал. Да и нельзя! Невозможно иначе! Какое тут следствие, помилуйте! Покуда первоначальникам (губернским или деревенским – все равно) не придет в голову отвыкнуть от дурной привычки – ни с того, ни с сего считать себя отцами и давать волю своему вкусу во всех общественных делах, – всегда так будет… Посмотрите в самом деле: Иван Петрович в настоящее время не может сказать, например: мое земство, не может сказать: мой суд или моя молодежь… Ни земство, ни суд, ни молодежь не пойдут к Ивану Петровичу с судаком – следовательно, они ему неприятны, он далек от них, он сторонится, они не удовлетворяют его преданностью именно к его особе, к особе Ивана Петровича… Земство – не опора, молодежь – не опора, суд – не опора; остается для опоры один Кнутовищев – ну-ка, вытащите его на свежую воду, проберите-ка по заслугам… Кто ж останется-то?..
Давно уж на пароходе царствовала мертвая тишина, но мы еще долго разговаривали с Лаптевым все на те же тяжелые темы… Начался рассвет, когда мы, наконец, заснули.
Жаркий солнечный день подвигался уже к полудню, когда я проснулся. Лаптева уж не было в каюте.
Мы стали пить чай и разговаривать. – После этого в черновой рукописи следовала характеристика Лаптева, оставшаяся незаконченной и отброшенная в беловом тексте, – возможно, по цензурным соображениям, так как в ней содержались намеки на участие Лаптева в революционном движении: «Кстати сказать здесь, что разговоры наши имели несколько своеобразный характер. Лаптев принадлежал к числу тех в настоящее время довольно часто встречающихся молодых людей, у которого, кажется, решительно нет и признаков так называемой личной жизни, личных интересов, если понимать под этими выражениями ту более или менее «честную чичиковщину», которую влачили мы, большинство, примериваясь к будничной действительности и примеривая ее к себе из чувства самосохранения и личного удобства… Никакой так называемой «своей» заботы не слышалось решительно ни в одном слове Лаптева, но зато в разговоре его не было почти слова, которое не касалось бы общественных вопросов, общественных забот, общественных нужд. Мысль и забота «о чужом» до такой…» (на этом рукопись обрывается).
Дело идет об убийстве одного больного… – Убийство душевнобольного Орлова в Мышкинской земской больнице рассматривалось в Рыбинском окружном суде 8 сентября 1881 года. Организатором истязания Орлова был смотритель больницы Приоров, исполнявший одновременно должность секретаря земской управы.
Гоголевские аршинники, архиплуты и протобестии… – намек на слова городничего в «Ревизоре», обращенные к купцам (д. V, явл. II): «Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские!»
…благодаря какому-нибудь прискорбному событию… – По случаю покушений на Александра II в 1879 и 1880 годах в ряде городов местные власти и купечество спешили выразить свои «верноподданнические» чувства, жертвуя деньги на открытие училищ и благотворительных учреждений.
…в бытность учителя Николаевского… – В первоначальном рукописном тексте Лаптев носил фамилию Николаевский. Заменив фамилию учителя в других местах, Успенский сохранил здесь его прежнее имя.
Вот, например, одно из этих рукописаний… – История преследования учителя Лаптева, возможно, основана на судебном деле, рассматривавшемся в Луге в 1879 году. Здесь почетный смотритель училища купец Кирпичников в борьбе с учителем Храмовым также воспользовался анонимным письмом и обвинением в распространении антирелигиозных идей («Голос», 1879, № 79 от 20 марта).